Лычагина Т.А.
Слова «спешите делать добро» принадлежат апостолу Павлу. Именно так он обращался в своих многочисленных посланиях ко вновь обращенным в христианство народам. Обратите внимание: апостол не просит просто творить добро, а умоляет именно спешить делать добрые дела, «ибо дни твоего жития, человек, лукавы суть», т. е. дни нашей жизни проходят так стремительно и незаметно, что мы можем и не успеть сделать это самое добро. Непросто сказать умные слова, которые могут стать даже крылатыми, но совершенно другое дело – исполнить их. Так вот, Фёдор Петрович Гааз дело служения человеку довел до абсолютного совершенства и исполнение завета апостола для него стало выше самого завета. Жизнь доктора Газа – образец того, как вырваться из порочного круга зависимости от желаний своего «я», своих капризов и конфликтов и как жертвенность и любовь к людям можно успешно сочетать с борьбой против тех, кто смеялся и мешал эту жертвенность осуществлять.
«Фатерланд» и родина
Если вам случится быть в Москве около Курского вокзала, то не поленитесь пройти по переулку Мечникова к Малому Казенному переулку, к дому № 5 (сейчас здесь находится НИИ гигиены и охраны здоровья детей и подростков). Отсюда, прямо с тротуара, виден памятник старинной работы, открытый в 1909 году. С высокого пьедестала, слегка наклонив массивную голову, улыбается человек, о доброте которого ходили легенды. На граните — надпись: «Федор Петрович Гааз (1780-1853)», а в окружности небольшого венка — девиз его жизни: «Спешите делать добро». Направо от памятника — здание бывшей Полицейской (Александровской) больницы, созданной им для бесприютных. Её по праву считают первым медицинским учреждением скорой помощи в Москве.
Одни называли его «святым доктором» и «божьим человеком», другие — «чудаком» и «неистовым филантропом».
Фридрих Иосиф Гааз (в Москве его называли Федором Петровичем) родился в небольшом немецком городке Бад Мюнстерейфеле в 1780 году. Дед Гааза был врачом, доктором медицины в Кельне, отец — аптекарем. Семья, в которой было восемь детей, имела скромный достаток. У Фридриха были блестящие способности к наукам и потому отец дал ему прекрасное образование: в 15 лет он закончил католическую школу, в 17 лет — досрочно в числе лучших — факультет философии и математики Йенского университета, а в 20 лет — медицинский факультет старейшего в германоязычных странах Венского университета (специальность – офтальмолог).
В 19 лет Гааз уже имел врачебную практику в Вене и пользовался успехом как замечательный специалист. В частности, он вылечил глаза князю Репнину, русскому посланнику при венском дворе. Тот пригласил молодого врача в Россию и посоветовал обосноваться в Москве. Вельможа не обманул: в Москве поле лечебной деятельности оказалось поистине огромным. После нескольких лет успешной частной практики в Преображенской и Павловской больницах Гааз был назначен старшим врачом Павловской больницы.
Молодой доктор в России продолжил и научные изыскания. В 1810-х годах он едет на Северный Кавказ изучать источники минеральных вод, систематизируя уже имеющиеся сведения; пишет научный трактат, потом по итогам путешествия — книгу, и открывает в Железноводске один из источников, который и сегодня носит название «Гаазовский источник № 23».
С точки зрения личного успеха все складывалось как нельзя лучше. Гааз быстро приобрел известность и стал весьма обеспеченным человеком. У него появился собственный дом в Москве на Кузнецком мосту, в Подмосковье — имение и суконная фабрика. Ездил он, по тогдашней моде, цугом, в карете, запряжённой четвёркой белоснежных лошадей. В свободное время читал, не был чужд дружеской беседы, интересовался астрономией, причем настолько, что даже приобретал по случаю старые телескопы.
Во время Отечественной войны 1812 года Гааз отправляется служить в русскую армию. Он помогал раненым под Смоленском, на Бородинском поле, в сгоревшей Москве. В составе русского войска полковым врачом дошел до Парижа. На обратном пути он заезжает в родной Мюнстерейфель к тяжело больному отцу. Несколько месяцев Гааз ухаживает за стариком, который умирает у него на руках. Мать и братья Гааза упрашивали его остаться дома, но Гааз отвечал, что его родина — Россия и он хочет жить только там. Ему пришлись по душе добродушие и открытость русского народа, а «присвоение» ему русского имени говорило о том, что чужим его уже не считали. Оказалось, что эта страна стала для него удивительно близкой и после возвращения доктор уже больше никогда не покидал её пределов.
Интересно, что только после войны 1812 года Гааз принимается изучать русский язык: до этого он мог говорить только по-немецки и на латыни, а во время консультаций пользовался услугами переводчика. Вскоре Гааз настолько хорошо выучил язык, что позже уже сам исправлял ошибки российских чиновников.
А вот одевался доктор Гааз до конца жизни по-немецки-консервативно, по моде своей юности: черный фрак с орденом святого Владимира, черные бархатные панталоны, белые чулки, черные стоптанные башмаки со стальными пряжками, на голове — белый парик с косой; всегда чисто выбрит и аккуратно одет. Волосы гладко зачесывал назад. Когда облысел, стал надевать рыжий парик, потом подумал, что выглядит смешно, и начал коротко стричься.
Жил доктор уединенно, своей семьи не было. Приезжала к нему сестра Вильгельмина, хотела наладить его холостяцкий быт, гостила довольно долго, но жизнь в чужой заснеженной России без знания языка и обычаев, показалась ей ужасной, и она уехала.
Бежали годы, как белые кони, унося его добротную карету все дальше. И никому тогда не могло прийти в голову, что преуспевающий, всеми уважаемый человек вскоре безо всякого сожаления откажется от дома, от имения с фабрикой, которые пойдут с молотка, и посвятит свою жизнь «несчастным» — так он называл осужденных, убежденный в том, что «самый верный путь к счастью не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать счастливыми других».
Штадт-физик Москвы
В 1825 г. Гааз получил должность штадт-физика, т. е. главного врача города. В течение года Гааз заседал в Главном аптекарском и медицинском управлении в качестве руководителя.
Однако, на государственной службе честный Гааз сразу нажил себе врагов. На него писали жалобы и доносы те, которым он досаждал по их словам «придирчивым педантизмом». Ведь Гааз требовал, чтобы в больницах ежедневно мылись полы, еженедельно сменялось постельное белье, чтобы врачи следили за приготовлением доброкачественной пищи, не допуская злоупотреблений и обкрадывания больных. При этом он мог отдавать свое жалование уволенному предшественнику, полагая, что того уволили несправедливо, по ложному доносу, и уволенный нуждается в деньгах больше, чем он, Гааз, так как у того трое детей. Для чиновников, заведующих больницами это было непостижимо и они открыто возмущались тем, что им приходится подчиняться какому-то «сумасшедшему немцу». И называли его неуживчивым, неспокойным человеком, автором вздорных проектов.
Хотя надо отдать ему должное, московские медицинские учреждения за тот год, что Гааз с немецким педантизмом исполнял свои обязанности, преобразились — медицинские чиновники были вынуждены заниматься своими прямыми обязанностям. За это время навели чистоту во всех больничных учреждениях, сократились случаи воровства, починили аптекарские склады, страдающие от нашествия мышей и крыс. Завели кошек, включенных в штат аптекарско-медицинской конторы. Многие нововведения Федор Гааз делал за свой счет.
У него появилось множество завистников: раньше лекарства можно было воровать и списывать на мышей, а тут вдруг все упорядочили! На немца сыпались и сыпались доносы и кляузы: мол, главный врач растрачивает казенные деньги. Все эти процессы он, конечно, выиграл, но многие судебные тяжбы, в которые его тогда втянули, длились еще 10–12 лет.
Он предпринял попытку организовать службу неотложной помощи для внезапно заболевших, но, убедившись в полной невозможности каких-либо новшеств из-за косности чиновников от медицины, оставил свою должность. Так как дух настоящего служения мало соответствовал бюрократическому духу чиновничьего мира, поэтому доктор просит отставки, решая, что он принесет человечеству больше пользы, работая простым врачом. Его тянуло к живым людям, и он мечтал о такой сфере деятельности, которая бы полностью отвечала его склонностям и характеру. Но простым врачом Гааз работал недолго.
В это время в России готовилась тюремная реформа. В 1818 году император Александр I назначил министра народного просвещения и духовных дел Александра Голицына президентом тюремного общества. Через 9 лет в Москве открывается отделение этого общества, и вице-президентом становится московский генерал-губернатор Дмитрий Владимирович Голицын. В его компетенцию входили дела экономические, духовными же ведал митрополит Московский Филарет (Дроздов).
Вскоре Гаазу предложили должность секретаря во вновь созданном Попечительном о тюрьмах комитете. Ознакомившись с делом, он с радостью принял предложение и с головой уходит в работу.
В своём биографическом очерке «Фёдор Петрович Гааз», который по справедливости считают поэмой о врачебном долге, известный юрист Анатолий Кони, пишет: «Несмотря на то, что филантропическая активность Гааза пришлась на время наиболее сильной бюрократической рутины, результаты его деятельности огромны».
Главный врач московских тюрем
Началось всё с того, что Гааз в одной из камер тюремного замка на Бутырке увидел 82 голых арестантов (их одежда давно истлела)! И вот тогда он, процветающий врач-офтальмолог, за короткое время становится самым деятельным членом комитета и одновременно главным врачом московских тюрем (на тот момент их было 5), состояние которых в то время наводило ужас на очевидцев.
Мужчины, женщины, дети сидели в одной камере. Обвинённые по недоразумению содержались вместе с проститутками и закоренелыми злодеями. Все это тюремное население было полуголодное, полунагое, лишенное почти всякой врачебной помощи. Заключенных почти не кормили, поскольку денег выделялось крайне мало. Бывали случаи, когда человек в одиночной камере умирал от голода. Так и записывали: «Иван Смирнов опух с голоду» и это было совершенно буднично.
Большинство тюрем по 40–50 лет не ремонтировалось. Заключенных не водили в баню, одежда кишела вшами и блохами.
«Полутемные, сырые, холодные и невыразимо грязные тюремные помещения были свыше всякой меры переполнены арестантами, без различия возраста и рода преступления. В этих школах взаимного обучения разврату и преступлению господствовали отчаяние и озлобление, вызывавшие крутые и жестокие меры обуздания: колодки, прикование к тяжелым стульям, ошейники со спицами, мешавшими ложиться и т. п.» — так описывал современник жуткую картину российских тюрем.
Столкнувшись с положением осужденных, судьба которых после суда уже никого не интересовала, он воочию убедился, что все они лишались обычных человеческих прав: больным отказывали в помощи, беспомощным — в защите. Гааз всеми силами старался доказать, что все они в праве рассчитывать на сострадание, и что обращение с ними должно быть, по его словам, «без напрасной жестокости».
Первые преобразования доктор Гааз провел во Владимирской (Воробьёвской) пересыльной тюрьме, куда прибывали заключенные из 23 российских губерний. Обычно они проводили там 2-3 дня, а затем отправлялись по пересыльным тюрьмам во Владимирскую губернию. Гааз увеличил срок пребывания перед отправкой на этап до недели, чтобы осуждённые могли отдохнуть; тюрьму расширил, сделал казармы теплыми, разделил их на мужские, женские, для рецидивистов и для впервые попавших в тюрьму.
Если заключенный был болен и другие заключенные начинали его чураться, то Гааз обязательно подходил к такому человеку, пожимал руку, обнимал, чтобы показать другим, что его болезнь не заразна.
Наблюдая муки, терпимые ссыльными от непомерно тяжелых кандалов, Федор Петрович начал хлопотать о замене их на более легкие.
Раньше ручные кандалы весили почти 16 килограмм, ножные – примерно 6. Часто они стирали запястья и щиколотки до кости, зимой сильно обмораживали, а летом от них развивался ревматизм. Министр внутренних дел утверждал, что металл нагревается, и кандалы греют заключенных. Гааз предложил министру самому носить кандалы и посмотреть, как они будут греть. Он требовал совсем отменить кандалы, но власти не разрешали этого сделать. Тогда доктор занялся экспериментами.
Каждую новую «модель» Гааз испытывал на себе, проходив в ручных и ножных кандалах по неделе, пока не подобрал такой размер оков, что они были не очень тяжелы и не очень легки. С внутренней стороны, на уровне щиколотки, кандалы обивались телячьей или свиной кожей, чтобы ноги не стирались в кровь, а зимой не обмораживались. Старых заключенных, по распоряжению Гааза, вообще освобождали от кандалов, несмотря на возмущение чиновников.
Настойчиво преодолевая многочисленные изматывающие препятствия, чинимые тюремным начальством, он настойчиво добивался положительного решения, и в конце концов победил – усовершенствованные «гаазовские» кандалы весом всего 5-7 кг утвердили, и они стали повсеместно применяться в России. Нечего и говорить, с какой благодарностью арестанты приняли это известие, как горячо молились за «своего» доктора.
Вдохновленный успехом, Федор Петрович настоял на упразднении варварского арестантского прута!
В 20-е годы XIX столетия, чтобы сократить число конвоиров и во избежание побегов, заключенных стали приковывать к длинному железному пруту, который продевался сквозь наручники скованных попарно арестантов. На прут «нанизывалось» по 8 – 12 или по 20–40 человек — без учета их вины, возраста, роста, здоровья и сил, тяжелобольные, без ноги или руки. То есть – как придётся…
В день проходили от 15 до 25 километров. На каторгу шли от трех до шести лет (в срок заключения эти годы не включались). Ссыльные двигались между этапными пунктами, с проклятиями таща за собою ослабевших в дороге, больных и даже мертвых.
Прут и сам по себе был тяжелый. С обеих сторон его держали солдаты. Представьте себе, как себя чувствовал человек ростом метр сорок, если солдаты были под метр восемьдесят. К тому же кандалы мерзко лязгали, это быстро начинало раздражать, а ведь шли почти целый день — с 10-минутными перерывами через каждые три часа. Прут был постоянно на замке, лишая несчастных этапников даже сна. Гааз упрашивал тюремный комитет и министра внутренних дел, чтобы вместо прута сделали цепь, которая позволила бы заключенным передвигаться более свободно.
После долгих проволочек это чудовищное по жестокости приспособление было, наконец, запрещено в Москве и Московской губернии. На цепь стали приковывать по пять-шесть человек определенной комплекции, чтобы им было вместе легче идти. Причем, только рецидивистов и тех, кто совершил тяжелые преступления. Всех остальных, по настоянию доктора Гааза, освободили и от цепи…
У Гааза нет отказа
Доктор посвящал своему делу не только время и силы, но и средства. «У Гааза нет отказа» — сложили о нем поговорку любящие его арестанты.
Заметим, что и на новые кандалы для перековки ссыльных особой суммы не отпускалось, и Гааз постоянно снабжал ими пересыльный замок, деньги на которые, через него же, постоянно представлялись в тюремный комитет якобы «неизвестным благотворителем».
Кроме этого, Гааз собрал в разное время большие суммы для снабжения взрослых арестантов рубахами, а малолетних — тулупами; он же в течение 20 лет делал ежегодные пожертвования на покупку бандажей для арестантов, страдающих грыжею. И это не считая обязательного ежегодного пасхального объезда всех подведомственных ему тюрем с непременным угощением яйцами, куличами и пасхами.
Кроме вполне традиционных способов помощи бедным Гааз пользовался и оригинальными, подбрасывая кошельки, как святой Николай Мирликийский. Доктор делал это тайно, но несколько раз был узнан по высокому росту и старой волчьей шубе, что и позволило зафиксировать этот апокрифический эпизод в его биографии.
В этой серо-белой, с выпавшими меховыми кусками шубе его узнавали издали. И многие сразу бежали к нему просить помощи. С этой шубой связан один интереснейший, ставший легендой, случай.
В XIX столетии окрестности Курского вокзала были местом глухим и опасным. Ночью появляться здесь в одиночку не следовало. Но доктор спешил на вызов и решил пойти напрямую — через Малый Казенный. Случилось то, что должно было случиться: в переулке на него напали грабители и велели снять старую шубу. Доктор начал ее стягивать и приговаривать: «Голубчики, вы меня только доведите до больного, а то я сейчас озябну. Месяц февраль. Если хотите, приходите потом ко мне в больницу Полицейскую, спросите Гааза, вам шубу отдадут». Те как услышали возопили: «Батюшка, да мы тебя не признали в темноте! Прости!» Разбойники бросились перед ним на колени, а потом не только довели до пациента, чтобы еще кто-нибудь не ограбил, но и сопроводили назад. После этого происшествия нападавшие дали зарок более никогда не лихоимствовать. Один из них впоследствии стал истопником в больнице Гааза, а двое других — санитарами.
На протяжении почти 30 лет Гааз сам встречал и провожал каждую партию арестантов, беседовал с заключенными, узнавал об их нуждах и по возможности помогал. Федор Петрович лично отбирал слабых, оставляя их для поправки. Он распоряжался сажать тяжелобольных, престарелых и женщин в телеги, чего раньше до него никто не делал.
С большим трудом и после многочисленных проволочек ему удалось улучшить питание заключенных и добиться от генерал-губернатора, чтобы освидетельствование осужденных поручали именно ему, так как он опасался «равнодушных и недобросовестных рук».
В то время в камерах не ставили нар, отдохнуть можно было только на полу. Гааз распоряжается установить в камерах нары с матрацами из соломы, а также подушками, набитыми балтийскими водорослями, очищающими и дезинфицирующими воздух. Матрацы менялись каждые полгода, чтобы не заводились клопы или вши.
До 30-х годов века XIX, чтобы преступники не сбежали, у всех, проходивших по этапу (даже у женщин), кроме конвоиров, выбривалась половина головы. Обрить могли даже за незначительный проступок, например, за потерю паспорта. Когда волосы с одной стороны вырастали, выбривали другую. Обритая, да еще наполовину голова причиняла людям не только физические, но и моральные страдания, Именно Гааз настоял на том, чтобы перестали брить ссыльных, женщин и осуждённых, страдающих колтуном.
Кстати, внимательный зритель мог видеть таких арестантов в фильме Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник». Хронологически это не верно: действие фильма происходит в 1880-е годы, а запрет на «выбривание» по инициативе доктора Газа был введён в 1833 году.
Заключённых Воробьёвской пересыльной тюрьмы гнали 3 часа через всю Москву по печально известной Владимирской дороге — Владимирке, как звали её в народе (ныне она называется не без иронии — шоссе Энтузиастов). У Рогожской заставы на выходе из Москвы (сейчас это метро «Площадь Ильича» и «Римская») по инициативе Гааза при активном участии одного из благотворителей — знаменитого лесопромышленника-старообрядца Рахманова — был устроен полу-этап – маленький огороженный дворик, где узники могли отдохнуть, попрощаться с родными и получить провизию. Туда стал приходить народ, приносили еду и деньги. Потом это превратилось в добрую традицию.
Перед выходом на этап заключенным выдавались калачи, специально заказанные Гаазом у знаменитого булочника Филиппова. Для этих калачей пропускали муку через мелкое сито и пекли на соломе, поэтому заключенные могли их брать в дорогу и питаться на этапе чуть ли не четверть пути Они не черствели на протяжении почти полутора месяцев.
Беседуя, доктор пешком шел с каторжанами. Многие вспоминают, что даже зимой можно было видеть человека, уже пожилого, в старой волчьей шубе, который провожал арестантов, доходя с ними до нынешней Балашихи.
По требованию доктора тракт выровняли и по обочинам устроили специальные навесы, чтобы в случае дождя заключенные могли укрыться.
Но этим не ограничивалась его забота об ушедших на каторгу. Он переписывался с ними, исполнял их просьбы — видался с их родными, высылал им деньги и книги. Ссыльные прозвали его «святым доктором» и установили за свой счет в память его, в Нерчинском остроге, икону св. Феодора Тирона. А в годы сталинских репрессий осуждёнными была сложена молитва, обращенная непосредственно уже к самому Гаазу.
Кстати, за годы работы Федора Петровича через Москву прошло более 150 тысяч заключенных. Многие из них были его пациентами.
Справщик Гааз
Гааз считал своей обязанностью быть связующим звеном между бесправными арестантами и внешним миром. Это означало и переписку с сосланными, и помощь их семьям, и устройство детей-сирот, и многое, многое другое. Такой объем деятельности сейчас под силу нескольким учреждениям.
У заключенных всегда было много просьб и ходатайств, которые нуждались в грамотном оформлении и передаче по инстанции. Этим были обязаны заниматься чиновники тюремного ведомства, однако на практике бумаги залеживались, заключенные могли годами ждать разбирательств дела. Движимый чувством сострадания, он делал все возможное, чтобы при Попечительном о тюрьмах комитете была учреждена должность ходатая по делам заключенных. И благодаря настойчивости Гааза был введён институт справщиков, который предусматривал работу целого штата специальных чиновников, способных грамотно изложить просьбу заключенного, пройти с ней по всем необходимым инстанциям, отслеживая ход дела.
Справщикам приходилось много разъезжать, а в те времена далеко не во всех городах России были гостиницы или на них не было денег. Доктор Гааз обратился к святителю Филарету, и тот отдал распоряжение во все православные монастыри России, чтобы справщики могли останавливаться там бесплатно.
Сам Гааз исполнял эту хлопотную обязанность до конца своих дней и часто лично ходил от чиновника к чиновнику с прошениями каторжан. Известен такой случай.
Один чиновник вспоминал, как к нему пришел какой-то человек в крылатке и попросил навести справки об одном заключенном. Рассмотрев документы, чиновник сказал, что тут не хватает выписки из полицейской части. Господин в крылатке отправился через всю Москву, на другой конец города за нужным документом. Вернулся он назад совершенно промокший, потому что попал под ливень. Когда он подавал документ, чиновник спросил, кто он, и услышал фамилию знаменитого доктора. Бюрократ был поражен тем, что знаменитый доктор сам ходит «по инстанциям» и даже не пытается воспользоваться своим именем (а Гааз на тот момент был уже пожилым 60-летним человеком). Это его так изумило, что он перестал брать взятки, всю жизнь потом рассказывал об этом случае, а после смерти Гааза сам вошел в тюремный комитет и до конца жизни делал все для того, чтобы помочь заключенным.
Защищая своих подопечных, Гааз иногда горячился, пререкался с властями, что восстанавливало их против него. Тюремные власти смотрели на Гааза неодобрительно, считая его вольнодумцем и обвиняя в нарушении «Устава для ссыльных». Гааза это не пугало и не останавливало, он даже стал к этому привыкать.
В журналах московского тюремного комитета записано 142 предложения Гааза о ходатайствах относительно пересмотра дел или смягчения наказания. В этих хлопотах он не останавливался ни перед чем, вступал в горячие споры с митрополитом Филаретом, писал письма императору Николаю и прусскому королю, брату императрицы Александры Феодоровны. В выражениях не стеснялся – называл тюремное начальство «злодеями» и «мучителями»!
По ходатайству Газа выделялись вспоможения заключенным, которые обещали прекратить воровскую жизнь; освободившимся заключенным выдавалось пособие на поездку домой, чтобы они в дороге не грабили. Финансировались все эти проекты из благотворительных фондов.
Интересно, что принцип распределения денежных средств Гааз позаимствовал у самих заключенных, построив свою систему по аналогии с «воровским общаком». У воров была общая касса, откуда шли деньги на подкуп чиновников, покупку оружия, на существование самой банды, выплату пособия старым ворам, выплату пособия ворам начинающим, а также семьям, чьи отцы и матери находятся в заключении.
Однако, число его недоброжелателей росло. На Гааза постоянно шли жалобы, и ему часто приходилось объяснять каждый свой поступок. Если за этап Гааз смотрел 70 человек (и каждому чем-то помог), приходило 70 жалоб на имя императора или министра внутренних дел. Однажды против Гааза было возбуждено уголовное дело, где он обвинялся в том, что хотел организовать побег опасным рецидивистам: основанием для этого послужили его посещения и беседы с этими людьми. Спасало доктора лишь покровительство святителя Филарета и Дмитрия Голицына, возглавлявших тюремный комитет.
С Филаретом доктора Гааза всегда связывали теплые человеческие отношения. Филарет, зная, что Гааз очень любит посещать православные храмы, дарил ему иконы-копии знаменитых московских святынь, в частности Владимирскую икону Божьей Матери и рассказывал о православии, помогая католику Гаазу понять русскую веру. Однако и его ангельское терпение не выдерживало такой «нечеловеческой» доброты доктора.
Не доверяя служителям правосудия, Федор Петрович зачастую сомневался в справедливости выносимых приговоров. В таких случаях он настойчиво хлопотал о помиловании. Однажды ему пришлось поспорить на эту тему с самим митрополитом Филаретом, которому надоели постоянные просьбы Гааза.
- Вы все говорите, Федор Петрович, — возмущался митрополит, — о невиновных осужденных, но таких нет! Если человек подвергнут каре, значит, есть за ним вина. Кроме того, Вы – немец и Вам российских законов не понять.
- Да, я есть немец, но прежде всего я есть христианин. И, значит, для меня “несть эллина, несть иудея…» А Вы забыли о Христе, владыка, — вспылил Гааз.
Окружающие притихли, ибо никто не смел возражать такой особе, как митрополит. Однако после минутного молчания последний смиренно произнес:
- Нет, Федор Петрович, не я забыл о Христе, а, видно, Христос меня оставил. Давайте ваше прошение, – промолвил Филарет и, низко поклонившись Гаазу, вышел.
Главный врач Бутырской тюрьмы
Следующей тюрьмой, где Гааз начинает свои преобразования, стала Бутырская (Московский губернский тюремный замок).
Тюрьма эта появилась в 70-е годы XVIII столетия и была довольно грязная, плохо застроенная, не имела канализации.
Гааз существенным образом с немецкой основательностью здесь все меняет: дворы засаживает сибирскими тополями, чтобы они очищали воздух, проводит дренаж и прокладывает мостовые, в камерах вместо деревянного пола делает новый — кафельный, меняет деревянные кровати на панцирные. После реконструкции Гааза тюрьма приобрела новый вид: в центре появился храм, окруженный по периметру камерами, чтобы заключенные могли наблюдать за службой.
Для родственников, приехавших навестить своих родных издалека, была построена гостиница.
При тюрьме были устроены четыре мастерские: портняжная, сапожная, переплетная и столярная. Последняя действует до сих пор, там делают самый необходимый и дешевый в Москве предмет мебели — табуретки.
Как-то Бутырскую тюрьму посетил император Николай I. Ему шепнули, что некоторые заключенные симулируют, а Гааз их покрывает. Николай стал выговаривать доктору, тот упал на колени. Император говорит: «Ну, полно, Федор Петрович, я вас прощаю». А тот отвечает: «Я не за себя прошу, а за заключенных. Посмотрите, они слишком старые, чтобы отбывать наказание. Отпустите их на волю». Император был настолько растроган, что пятерых амнистировал.
Школа для арестантских детей
В 1836 году по инициативе Гааза на пожертвования, им собранные, при пересыльной тюрьме была организована школа для арестантских детей. Для приюта и школы был набран специальный штат учителей. Учили не только арифметике, грамматике, Закону Божию, но преподавались и некоторые прикладные практические знания.
Не знавший домашнего тепла и забот близких, Гааз всем сердцем тянулся к детям. Часто бывал в «своей» школе, принося с собой угощение для малышей, о которых никогда не забывал. Дети, конечно же, платили ему горячей искренней привязанностью и любовью. Они ждали его посещений так, как могут ждать только одинокие и обездоленные.
Гааз расспрашивал и ласкал детей и нередко экзаменовал их. Он любил слушать, как они поют церковные гимны, причем, к изумлению местного священника, совершенно правильно поправлял их ошибки в церковнославянском тексте. Веротерпимость доктора Гааза была уникальной. Этот католик знал лучше иного православного все тонкости православной литургии и считал православие сестрой католицизма.
Вот что повествует А.Ф. Кони в своём очерке об отношениях Гааза к детям: «Он очень любил детей. И дети ему платили тем же, шли к нему с доверием, лезли на него, ласкали его, теребили. Между ними завязывались разговоры, прерываемые шутками старика и звонким детским смехом. Он сажал их на колени, смотрел в их чистые правдивые глаза и часто, с умиленным выражением лица, возлагал им на голову руки, как бы благословляя их. Он любил проделывать с детьми шутливое перечисление необходимых добродетелей. Взяв маленькую детскую ручонку, растопырив ее пальчики, он вместе с ребенком, загибая большой палец, говорил «благочестие», загибая указательный — «благонравие», «вежливость» и т. д. пока не доходил до мизинца. «Не лгать!» — восклицал он многозначительно. — Не лгать, не лгать, не лгать!» — повторял он, потрясая за мизинец руку смеющегося дитяти.
Все это сопровождалось оживленными разговорами и звонким ребячьим смехом. В такие минуты Федор Петрович отвлекался от бесконечных дел и, видимо, отдыхал душой».
Жены и детей у Гааза не было, но был воспитанник, сирота еврей Лейб Норман. Мальчик был призван из Литвы в военное поселение, но по дороге заболел, попал в полицию, откуда Гааз его вытащил, выучил и впоследствии Норман стал врачом в Рязани.
Гааз – книгоиздатель
Еще одна сторона деятельности доктора Гааза — книгоиздание. Федор Петрович постоянно заботится и о нравственном воспитании заключенных. Он пишет и издает за свой счет книгу о христианском благонравии, а также организует распространение среди заключенных небольших брошюрок с текстами из Священного Писания.
Вместе со святителем Филаретом и английским коммерсантом-благотворителем Арчибальдом Мерилизом было образовано книжное общество, наделявшее книгами заключенных не только Москвы, но и всей России. Издавались Святое Писание, жития святых, а также учебники для детей — азбука, математика и т.д. За свой счет Гааз издал и собственную книжку для детей: «АБВ, о благонравии, о помощи ближнему и неругании бранными словами», которая выдержала множество изданий.
«Гаазовская» больница
Одновременно с попечительской деятельностью в комитете доктор на собственные средства организует на Воробьёвых горах первую в Москве больницу на 120 коек для бесприютных с 3-х разовым питанием. В этой «гаазовской», как ее называли, больнице порядки были удивительные. Двери ее всегда были широко открыты. Сюда привозили подобранных на улицах пострадавших: сбитых экипажами, замерзших, людей, потерявших сознание от голода, беспризорных детей. Прежде всего, больных спешили обогреть, накормить и, на сколько возможно, ободрить и утешить, а потом уж назначить лечение.
Гааз по нескольку раз в день навещал их, беседовал с ними подолгу и настойчиво требовал, чтобы в больнице никто — ни больные, ни персонал, ни посетители — не лгали.
Персонал больницы подбирался тщательно и к нему доктор был очень требователен; широко практиковал штрафы в пользу бедных (за нетрезвость, грубость, небрежность и т.д.). Равнодушных к делу и недобросовестных не держали. Одного не смог добиться добрейший доктор — утверждения составленного им устава трезвости для служащих! Но…все-таки фактически ввел его в действие!
Он был требователен и к себе. К примеру из 293 заседаний комитета отсутствовал только на одном — по болезни.
Гааз учредил ещё одно нововведение в своей больнице, которого раньше не было — в мужских отделениях появились сиделки!
После выписки большинству оказывали дальнейшую помощь: иногородних снабжали деньгами на проезд до дома, одиноких и престарелых помещали в богадельни, детей-сирот старались пристроить в семьи обеспеченных людей.
Должность главного врача московских тюрем, работа в Попечительном комитете, а также дела больницы требовали от доктора напряжения всех сил. Поэтому, чтобы не тратить время, он поселяется в небольшой, состоящей из двух крохотных, скромно обставленных комнат, квартирке при больнице: стол (он сохранился), старая железная кровать, на стене — Распятие, копия «Мадонны» Рафаэля. Из предметов роскоши – только небольшая коллекция шкатулок и старых телескопов.
Распорядок Гааза был чрезвычайно плотный и время расписано по часам. На себя практически не оставалось времени. Вставал в шесть утра, после скудного завтрака (чай на смородиновом листе и каша) молился в костеле Петра и Павла, потом вёл бесплатный прием больных у себя дома, которых всегда было великое множество; к 12-ти шёл в «свою» больницу, а в дни этапов — в Пересыльную тюрьму, потом – в Бутырскую, где его с нетерпением ждали заключенные. Потом – опять обход по больницам: Старо-Екатерининская, Павловская, Преображенская, Ново-Екатерининская, Глазная, Детская …. И ещё много-много самых неотложных дел. К 9 часам вечера возвращался домой, ужинал (каша гречневая или овсяная на воде без сахара, соли, масла), затем опять прием, к часу ночи засыпал, а утром все начиналось заново.
Полицейская больница содержалась в основном за счет благотворительности, и Гааз отдавал ей почти все, что получал, оставляя себе крохи. Невозможно и представить, сколько сил и стараний требовалось ему, чтобы сводить концы с концами. Однако зашита слабых была для доктора Гааза главным делом жизни и его благотворительная деятельность не иссякала.
Поскольку число поступавших больных все возрастало, Федор Петрович настоятельно требовал у города увеличения средств на содержание больницы. Он не умел отказывать пострадавшим и размещал «лишних» в своих комнатах, сам и ухаживал за ними. Его стали обвинять в излишней филантропии, называя чудаком и фанатиком. Однажды князь Щербатов, в ведении которого находилась больница, принялся сурово выговаривать ему «за мягкотелость и бесхарактерность». Федор Петрович долго оправдывался, но, наконец, исчерпав все доводы, подавленно умолк. Однако, когда князь категорически потребовал не принимать новых «лишних» больных, Гааз обреченно и привычно (и не в первый раз!) опустился перед Щербатовым на колени и заплакал. Потрясенный князь ни на чем больше не настаивал.
Популярность его среди населения Москвы была столь велика, что во время холеры 1848 г. граф Закревский просил его, при разъездах по городу в известной всем старомодной пролетке, останавливаться на площадях и успокаивать народ, который его охотно слушал, безусловно веря «своему доктору». В это же время, чтобы убедить товарищей-врачей в безопасности прикосновения к холерным больным, 70-летний Гааз сел в ванну, из которой только что был вынут умиравший холерный, и просидел в ней полчаса.
Кстати, сам доктор ни разу за всю жизнь ничем не болел – ему было просто некогда!
Любил доктор Гааз не только людей, но и животных, и с особенной нежностью относился к лошадям, выполнявшим тяжелый труд. Он покупал их на специальном рынке, где продавали уже непригодных, «разбитых» лошадей как «конину» и тихонько ездил на них, а когда они по болезни и старости отказывали окончательно, он оставлял ее у себя доживать век, а сам вновь покупал таких же изношенных, спасая их от ножа и бойни. Часто проголодавшись в дороге, Гааз выходил из своей старомодной коляски и покупал четыре калача — один для себя, другой для кучера и по калачу для каждой лошади. Всю же имевшуюся у него провизию, как и подарки, он всегда отдавал заключенным
Однажды кто-то из имущих почитателей подарил ему пару прекрасных лошадей и новую пролетку. И лошади, и пролетка были немедленно проданы, а деньги истрачены на бедных.
В редкие свободные часы Федор Петрович обычно читал или, взяв телескоп, наблюдал за звездным небом. Куда уносился мечтами «доктор-чудак», глядя на звезды? Может быть, вспоминал далекую родину, глубоко пряча в сердце сыновнюю любовь к ней? И, кто знает, может, именно в память о ней он до конца своей жизни продолжал носить костюм своей молодости?
С течением времени многие из числа недоброжелателей Гааза примирились со странностями и чудачествами «неистового филантропа», поняв, наконец, сколько света и тепла заключали в себе эти странности.
Последние два года жизни Федор Гааз проводил в основном в Полицейской больнице, принимая больных. Часто его навещал святитель Филарет, приносил освященные просфоры. Когда Гааз был при смерти, множество людей просили главного священника Полицейской больницы иерея Алексея Орлова отслужить молебен о выздоровлении Гааза. Он обратился к Филарету с вопросом: можно ли отслужить православный молебен за человека иной веры? Святитель ответил: «Бог благословил молиться за всех живых». Молебен отслужили, и Гааз две недели чувствовал себя очень хорошо. За это время он успел объехать всех своих подопечных… как будто прощался.
Федор Петрович Гааз скончался 16 августа 1853 года.
Митрополит Филарет, который хоть и был оппонентом Гааза, но искренне уважал его, сам приехал проститься с ним.
Хоронили его за казенный счет. За гробом шли 20 тысяч человек (из 170 тысяч живших тогда в Москве). До самого Введенского (Немецкого) кладбища в Лефортове гроб несли на руках.
По разрешению св. митр. Московского Филарета в нескольких храмах Москвы служились панихиды. А в московской пересыльной тюрьме была зажжена лампада перед иконой Федора Тирона, приобретенной на скудные гроши арестантов.
Так прошла жизнь этого удивительнейшего человека: в маленькой комнатке на крыше одного из больничных бараков. После его смерти там были обнаружены истоптанные тапочки да самая дешевая подзорная труба. Это единственное, в чем он не мог отказать себе, рассматривая красоту ночного неба.
Сам доктор о своей жизни говорил так: «… я приехал сюда 40 лет назад, был молодой – 26 лет, был и суетный: радовался, когда получал похвалы, уважение, деньги. Очень гордился, когда получил чин советника и этот крест святого Владимира. Но потом я стал больше понимать – каждый месяц, каждый год больше. И когда начиналась больница для чернорабочих, и когда начинался комитет попечения о тюрьмах, и когда я видел всех несчастных. Видел и слышал. Не только мои уши их слышали, но и мое сердце, моя душа. И тогда я понимал – это мой главный долг перед Богом и людьми. А все другое есть пыль, прах. Все – богатство, чины, почет. Я очень радовался, когда стал надворный советник и писал про это родителям, братьям, сестрам; радовался, когда большой дом купил. А теперь мне никакие дома не надо. Когда сказали, что я уже статский советник, значит, полковник или даже генерал, я был рад только потому, что думал: теперь офицеры на Воробьевых горах будут меня лучше слушать. Но скоро даже забыл новый чин».
Могила Гааза — человека редчайшей подвижнической доброты и благородства — сохранилась до наших дней. Скромное надгробие в виде большого камня с крестом обнесено чугунной оградой с орнаментом из настоящих «облегченных» кандалов, которые установили сами бывшие каторжане, как память о великих победах «святого доктора» во имя милосердия.
P.S. Teм, кто не остался равнодушным к судьбе Ф.П. Гааза, возможно, будет небезынтересно узнать, что память о нем сохранилась в сердцах людей. Конечно, Гааза помнили современники, о нём писали Чехов, Короленко, Достоевский, который даже мечтал написать книгу о нём , но не успел
Кстати, двоюродный дед Фёдора Михайловича, Василий Михайлович Котельницкий, профессор МГУ, лично знал Гааза и дружил с ним. Сам Федя часто видел святого доктора, когда тот сопровождал немощных арестантов в старую Екатерининскую больницу, дорога к которой проходила под окнами дома Достоевских.
Однако, к концу XIX-го века имя Газа оказалось почти забытым и только благодаря благородству и таланту известнейшего юриста и писателя Алексея Федоровича Кони, был восстановлен, воскрешён замечательный образ врача бессребреника. Если бы не рассказанная современникам в позапрошлом веке А.Ф.Кони история удивительного врача, имя святого доктора было бы нам вообще не известно. Его подвиг не зафиксирован официальными историографами.
Через 50 лет после смерти «святого доктора» благодарные москвичи собрали деньги на памятник, но скульптор Андреев, следуя жизненному принципу Гааза денег за работу не взял!
Соотечественники Гааза оказались не столь расторопными. В 1986 году Академия медицинских наук СССР подарила Бад Мюнстерэйфелю гипсовый слепок московского памятника.
Отлитый с этого слепка на добровольные пожертвования бронзовый бюст Гааза в 1998 г. был установлен на его «малой Родине». На цоколе из эйфельского базальта — отрывки из письма сестре доктора Вильгельмине с сообщением о смерти брата.
Сейчас в Бад Мюнстерэйфеле очень активно работает Общество Фридриха Йозефа Гааза, цель которого не только сохранить память о жизни и труде немецкого врача, но и внести свой вклад в развитие отношений между немцами и народами Восточной Европы – в особенности между молодежью. Например, Общество способствует проведению стажировки для учеников и студентов из стран бывшего Советского Союза в Германии.
Следуя призыву доктора «спешить делать добро», Общество Гааза оказывает с самого начала своего существования гуманитарную помощь. Зимой 1990-1991 гг. Обществом была организована гуманитарная помощь в виде транспорта с продовольствием, одеждой, медикаментами и медицинской техникой для школ, детских больниц и домов престарелых в Москве, Петербурге, Вильнюсе и Одессе.
С середины 1990-х гг. Общество стало оказывать конкретную и постоянную помощь проекту, направленному на поддержку и развитие детей-инвалидов: это реабилитационный институт им. Януша Корчака в городе Одессе, частное дневное учреждение для умственно и физически больных детей и подростков в возрасте от 0 до 25 лет (ещё раньше — в 1987 г. — в Одессе был создан Фонд социальной помощи им. доктора Ф.П. Гааза).
С помощью Общества были созданы и оборудованы: реабилитационное отделение физиотерапии, логопедическое отделение и служба психологической опеки, две группы детского сада, одна из них интегративная, школа из четырех классов для умственно и физически больных детей, инвалидные мастерские – столярная, прачечная, швейная, кухня и типография, отделение для оказания стационарной и амбулаторной помощи детям в ранней стадии (от 0 до 6 лет)В настоящее время в реабилитационном центре находится около 100 детей и подростков под присмотром квалифицированных специалистов.
Это Одесское дневное учреждение послужило моделью в работе с инвалидами как на Украине, так и в соседних странах, в Молдавии, Белоруссии и России.
Члены Общества Гааза – сотрудники на общественных началах регулярно посещают реабилитационный центр и находятся в контакте с ответственными лицами проекта с целью его дальнейшего развития.
В Кёльне, где учился Гааз, есть памятная доска, на которой написано просто — «святой доктор из Москвы».
В XXI веке доктора тоже не забыли!
В 2002 году в московском издательстве «Древо добра» вышла в свет книга «Врата милосердия. Книга о докторе Гаазе». В неё вошли очерк «Федор Петрович Гааз» А.Ф. Кони, «Святой доктор Федор Петрович» Льва Копелева, «У Гааза нет отказа» Булата Окуджавы, «Федор Петрович Гааз» Петра Лебедева, статья Натальи Блохиной «Врач. Ученый. Гуманист», тексты самого Гааза: «Азбука христианского благонравия», «Призыв к женщинам» и его «Завещание».
В том же году на студии «Неофит» был снят документальный фильм «Доктор Гааз» (режиссёр Алексей Уминский)!
Совсем недавно, 5 мая 2011 г., в московском культурном центре «Покровские ворота» состоялась премьера нового документального фильма, посвященного доктору Гаазу «Торопитесь делать добро» (режиссер Лидия Котельникова).
Московский Общественный Благотворительный Фонд им. доктора Ф.П. Гааза организует постоянные воскресные экскурсии, посвящённые этому выдающемуся врачу и филантропу.
По настоянию Архиепископа Московского Кёльнский Архиепископ, кардинал Майснер инициировал процесс по беатификации, т. е. причислению Гааза к лику блаженных и доктора может стать первым католическим святым России.
P.S.S. Со странным чувством перечитываю написанное. Дело не только в напоминании о том, что такое тюрьма в Российской империи, и многие страницы у того же Кони звучат более чем актуально. Дело не только в описании жутких условий, кандалов, кнутов, рогаток, общих камер, чиновничьего равнодушия, абсурдных законов. Нельзя избавиться от некоторой неловкости иного рода.
Ну, право же, почему немец, иноверец прожил на чужбине большую часть своей жизни, все состояние, все свои силы отдал чужой в общем-то для него стране и стал, не переставая быть немцем и католиком, едва ли не более патриотом и более православным, чем те, кто родился и живёт здесь?
http://ratavanne.org/?p=523