Когда  городские  приезжают  в эти  края  поохотиться  и  спрашивают  в
деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
     -- А  вот Бронька Пупков... он  у нас мастак по  этим  делам. С  ним не
соскучитесь. -- И как-то странно улыбаются...
    ***
    ... Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили,
он был  готов -- хоть на неделю, хоть на месяц.  Места здешние  он  знал как
свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
     Городские  не скупились на  водку,  иногда  давали деньжат,  а если не
давали, то и так ничего.
     -- На сколь? -- деловито спрашивал Бронька.
     -- Дня на три.
     -- Все будет, как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
     Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди --
уважительные, с ними  не манило подраться,  даже  когда выпивали.  Он любил
рассказывать им всякие охотничьи истории.
     В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал  к
главному своему рассказу.
     Этого  дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился...
И когда он  наступал, желанный,  с утра сладко  ныло под сердцем, и Бронька
торжественно молчал.
     -- Что это с вами? -- спрашивали.
     -- Так, -- отвечал он. -- Где будем отвальную соображать? На бережку?
     -- Можно на бережку.
     ...  Ближе  к  вечеру  выбирали  уютное  местечко  на  берегу  красивой
стремительной реки,  раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков,
пропускали по первой, беседовали.
     Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал...
     --  На  фронте приходилось бывать?  --  интересовался  он как бы  между
прочим.  Люди  старше  сорока почти  все были  на фронте, но он  спрашивал и
молодых: ему надо было начинать рассказ.
     --  Это с фронта у вас?  -- в  свою очередь спрашивали его, имея в виду
раненую руку
     --  Нет. Я на фронте санитаром был.  Да... Дела-делишки... --  Бронька
долго молчал. -- Насчет покушения на Гитлера не слышали?
     -- Слышали.
     -- Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?
     -- Да.
     -- Нет. Про другое.
     -- А какое еще? Разве еще было?
     -- Было. -- Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под бутылку.
-- Прошу плеснуть. -- Выпивал.  -- Было,  дорогие товарищи,  было.  Кха! Вот
настолько пуля от головы прошла. -- Бронька показывал кончик мизинца.
     -- Когда это было?
     -- Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года.  -- Бронька
опять  надолго  задумывался, точно вспоминал  свое  собственное,  далекое и
дорогое.
     -- А кто стрелял?
     Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.
     -- Где покушение-то было?
     Бронька молчал.
     Люди удивленно переглядывались.
     --  Я стрелял,  --  вдруг говорил  он.  Говорил негромко, еще некоторое
время смотрел  на  огонь, потом поднимал  глаза...  И  смотрел, точно  хотел
сказать: "Удивительно? Мне самому удивительно!" И как-то грустно усмехался.
     Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывая палочкой
отскочившие угольки  в  костер... Вот  этот-то момент  и  есть самый жгучий.
Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.
     -- Вы серьезно?
     -- А  как вы думаете? Что я, не знаю, что бывает за искажение истории?
Знаю. Знаю, дорогие товарищи.
     -- Да ну ерунда какая-то...
     -- Где стреляли-то? Как?
     -- Из "браунинга"... Вот так --  нажал пальчиком,  и -- пук! -- Бронька
смотрел серьезно  и грустно  -- что  люди такие недоверчивые. Он же  уже не
хохмил, не скоморошничал.
     Недоверчивые люди терялись.
     -- А почему об этом никто не знает?
     -- Пройдет еще сто лет, и тогда много будет  покрыто мраком.  Поняли? А
то  вы не знаете... В  этом-то вся трагедия, что  много героев остаются  под
сукном.
     -- Это что-то смахивает на...
     -- Погоди. Как это было?
     Бронька знал, что все равно захотят послушать. Всегда хотели.
     -- Разболтаете ведь?
     Опять замешательство.
     -- Не разболтаем...
     -- Честное партийное?
     -- Да не разболтаем! Рассказывайте.
     -- Нет, честное партийное? А  то у  нас в деревне народ знаете какой...
Пойдут трепать языком.
     -- Да все  будет в порядке!  --  Людям уже  не терпелось по-слушать. --
Рассказывайте.
     -- Прошу плеснуть. -- Бронька опять подставлял  стаканчик. Он выглядел
совершенно трезвым. --  Было это, как  я  уже сказал,  двадцать пятого  июля
сорок третьего года. Кха! Мы  наступали.  Когда наступают,  санитарам больше
работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать... Принес  одного
тяжелого лейтенанта,  положил в  палату... А в палате был какой-то  генерал.
Генерал-майор. Рана  у него была  небольшая --  в ногу задело, выше колена.
Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тог генерал и говорит:
     -- Погоди-ка, санитар, не уходи.
     Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его поддерживал. Жду.
С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.
     Люди  внимательно  слушают.  Постреливает,  попыхивает  веселый огонек;
сумерки  крадутся  из  леса,  наползают  на воду,  но  середина  реки, самая
быстрина,  еще  блестит, сверкает,  точно огромная  длинная  рыбина несется
серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.
     --  Ну перевязали генерала...  Доктор ему: "Вам надо поле-жать!" -- "Да
пошел  ты!"  --  отвечает  генерал. Это  мы докторов-то  тогда  боялись,  а
генералы-то  их  -- не очень.  Сели мы с  генералом в  машину, едем куда-то.
Генерал меня  расспрашивает:  откуда я родом? Где работал?  Сколько классов
образования?  Я подробно  все объясняю: родом оттуда-то (я здесь  родился),
работал,  мол,  в  колхозе,  но  больше  охотничал. "Это хорошо, --  говорит
генерал.  --  Стреляешь  метко?"  Да, говорю,  чтоб  зря  не  трепаться:  на
пятьдесят  шагов  свечку из винта  погашу. А насчет классов, мол,  не густо:
отец сызмальства  начал  по тайге с собой  таскать.  Ну ничего, говорит, там
высшего  образованья  не  потребуется. А вот если, говорит,  ты нам погасишь
одну  зловредную свечку, которая раздула мировой пожар,  то Родина тебя  не
забудет. Тонкий намек  на  толстые обстоятельства.  Поняли?..  Но я пока  не
догадываюсь.
     Приезжаем в  большую землянку.  Генерал  всех  выгнал, а  сам  все меня
расспрашивает.  За границей, спрашивает, никого родных нету?  Откуда,  мол!
Вековечные  сибирские... Мы  от  казаков  происходим, которые  тут  недалеко
Бий Катунск рубили,  крепость. Это еще  при  царе  Петре  было. Оттуда мы  и
пошли, почесть вся деревня...
     -- Откуда у вас такое имя -- Бронислав?
     -- Поп с похмелья  придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за
это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году.
     -- Где это? Куда сопровождали?
     -- А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, говорят, Бронька, у
тебя на него зуб -- веди.
     -- А почему, хорошее ведь имя?
     -- К такому имю надо фамилию подходящую.  А я -- Бронислав Пупков. Как
в армии перекличка, так -- смех. А  вон у нас  --  Ванька Пупков, -- хоть бы
што.
     -- Да, так что же дальше?
     -- Дальше, значит, так. Где я остановился?
     -- Генерал расспрашивает...
     -- Да. Ну  расспросил  все,  потом  говорит:  "Партия  и правительство
поручают  вам,  товарищ  Пупков,  очень  ответственное  задание.  Сюда,  на
передовую,  приехал инкогнито  Гитлер. У  нас  есть  шанс хлопнуть  его. Мы,
говорит,  взяли  одного  гада,  который  был  послан  к нам  со  специальным
заданием. Задание-то  он  выполнил, но  сам  влопался. А  должен был  здесь
перейти линию  фронта и  вручить  очень  важные  документы самому  Гитлеру.
Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо".
     -- А при чем тут вы?
     -- Кто с перебивом, тому -- с перевивом. Прошу плеснуть. Кха! Поясняю:
я похож на того гада как две капли воды.  Ну и -- начинается житуха,  братцы
мои! -- Бронька предается  воспоминаниям  с таким  сладострастием,  с таким
затаенным  азартом,  что  слушатели  тоже   невольно  испытывают  приятное,
исключительное  чувство.  Улыбаются.  Налаживается некий  тихий восторг. --
Поместили меня в  отдельной комнате  тут же, при госпитале, приставили  двух
ординарцев...  Один --  в звании  старшины, а я  -- рядовой. Ну-ка, говорю,
товарищ старшина, подай-ка мне сапоги. Подает. Приказ -- ничего не сделаешь,
слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку...
     -- Какую?
     -- Спецвыучку.  Об этом  я  пока  не  могу  распространяться, подписку
давал. По  истечении  пятьдесят  лет -- можно. Прошло  только... --  Бронька
шевелил губами --  считал. --  Прошло двадцать пять. Но это  -- само  собой.
Житуха  продолжается!  Утром поднимаюсь --  завтрак: на первое, на  второе,
третье. Ординарец  принесет  какого-нибудь  вшивого портвейного, а я его кэк
шугану!..  Он несет спирт, его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю, как
хочу, а портвейный -- ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это будет
продолжаться? Ну  вызывает  наконец  генерал. "Как,  товарищ Пупков?" Готов,
говорю, к выполнению  задания! Давай, говорит. С Богом,  говорит.  Ждем тебя
оттуда Героем Советского  Союза.  Только  не промахнись  Я  говорю,  если  я
промахнусь,  я  буду  последний  предатель  и враг народа! Или, говорю, лягу
рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава
Ивановича. А  дело в том, что намечалось наше грандиозное  наступление.  Вот
так, с флангов, шла пехота, а спереди -- мощный лобовой удар танками.
     Глаза  у  Броньки  сухо  горят,  как  угольки,  поблескивают.  Он  даже
алюминиевый  стаканчик  не подставляет -- забыл. Блики огня  играют  на  его
суховатом правильном лице -- он красив и нервен.
     -- Не  буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили  через
линию фронта и как я попал  в бункер Гитлера. Я попал! -- Бронька встает. --
Я  попал!..  Делаю  по  ступенькам  последний  шаг  и  оказываюсь в  большом
железо-бетонном зале. Горит яркий  электрический свет, масса генералов... Я
быстро ориентируюсь: где Гитлер? -- Бронька весь напрягся, голос его рвется,
то срывается на свистящий шепот,  то неприятно, мучительно  взвизгивает. Он
говорит не-ровно, часто останавливается,  рвет  себя  на полуслове, глотает
слюну...
     --  Сердце  вот тут... горлом лезет. Где  Гитлер?!  Я  микроскопически
изучил его  лисиную мордочку и заранее  наметил куда стрелять  -- в усики. Я
делаю  рукой  "Хайль Гитлер!". В  руке  у меня  большой  пакет, в  пакете --
"браунинг",  заряженный  разрывными   отравленными  пулями.  Подходит   один
генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой -- миль пардон,
мадам, только фюреру. На чистом немецком  языке говорю: фьюрэр! --  Бронька
сглотнул.  --  И тут... вышел он. Меня как током дернуло... Я вспомнил  свою
далекую родину. Мать с  отцом... Жены у меня тогда еще не было... -- Бронька
некоторое время молчит,  готов заплакать, завыть, рвануть  на груди рубаху:
-- Знаете, бывает,  вся жизнь промелькнет в памяти...  С медведем нос к носу
-- тоже так. Кха!.. Не могу! -- Бронька плачет.
     -- Ну? -- тихо просит кто-нибудь.
     -- Он  идет  ко  мне  навстречу.  Генералы  все  вытянулись  по  стойке
"смирно"... Он улыбался. И тут я рванул пакет... Смеешься, гад! Дак получай
за  наши  страдания!..  За  наши  раны!  За   кровь  советских  людей!..  За
разрушенные города и  села! За  слезы  наших  жен  и  матерей!.. --  Бронька
кричит, держит руку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. --
Ты  смеялся?!  А  теперь умойся  своей кровью, гад ты ползучий!! --  Это уже
душераздирающий  крик. Потом гробовая тишина...  И  шепот, торопливый, почти
невнятный: -- Я  стрелил... -- Бронька роняет голову на грудь,  долго  молча
плачет, оскалился, скрипит  здоровыми  зубами,  мотает  безутешно  головой.
Поднимает  голову  -- лицо  в слезах.  И опять  тихо,  очень тихо, с  ужасом
говорит:
     -- Я промахнулся.
     Все  молчат. Состояние  Броньки  столь сильно действует,  удивляет, что
говорить что-нибудь -- нехорошо.
     -- Прошу  плеснуть, -- тихо, требовательно говорит Бронька. Выпивает и
уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением.
Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.
     ...Обычно  в  деревне  узнают,  что  Бронька  опять   рассказывал  про
"покушение".
     Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушивать  оскорбления и
сам оскорблять. Жена его, некрасивая толстогубая баба, сразу набрасывается:
     -- Чего как пес побитый плетешься? Опять!..
     -- Пошла ты!.. -- вяло огрызается Бронька. -- Дай пожрать.
     -- Тебе не пожрать надо,  не пожрать, а всю голову проломить безменом!
-- орет жена. -- Ведь от людей уж прохода нет!..
     -- Значит, сиди дома, не шляйся.
     --  Нет,  я  пойду счас!..  Я счас пойду  в сельсовет, пусть они  тебя,
дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За
искажение истории...
     -- Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.
     -- Смеются, в глаза смеются, а ему... все Божья роса. Харя ты неумытая,
скот  лесной!..  Совесть-то у тебя есть?  Или ее всю уж отшибли? Тьфу!  -- в
твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..
     Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:
     -- Миль пардон, мадам... Счас ведь врежу!..
     Жена  хлопала дверью,  уходила прочь --  жаловаться  на своего "лесного
скота".
     Зря  она говорила, что Броньке -- все  равно. Нет. Он тяжело переживал,
страдал,  злился...  И дня  два  пил  дома.  За  водкой  в  лавочку  посылал
сынишку-подростка.
     -- Никого там  не слушай, -- виновато  и  зло  говорил сыну. -- Возьми
бутылку и сразу домой.
     Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет совестили, грозили
принять меры...  Трезвый  Бронька, не  глядя председателю в  глаза,  говорил
сердито, невнятно:
     -- Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..
     Потом выпивал  в  лавочке "банку",  маленько сидел на  крыльце -- чтобы
"взяло", вставал, засучивал рукава и объявлял громко:
     --  Ну, прошу!.. Кто?  Если малость изувечу, прошу не  обижаться.  Миль
пардон!..
     А стрелок он был правда редкий.

(Василий Шукшин.)